Том четвертый. [Произведения] - Михаил Салтыков-Щедрин

Можно думать, что образом «угрюмых каплунов» Салтыков задевал также круг «Русского слова». В спорах с Писаревым, Зайцевым и Благосветловым в 1863–1864 гг. он опять-таки затронет все те же «жгучие вопросы эпохи», какие обсуждаются в «Каплунах». Но еще до открытой полемики, известной в истории 60-х годов как «раскол в нигилистах», в «Каплунах» высказывались идеи, противоположные едва ли не основным тезисам статьи Писарева «Базаров». Салтыковские «угрюмые каплуны» удивительно напоминают Базаровых в писаревской их интерпретации, как это явствует, например, из следующих сопоставлений.

«Каплуны» «Базаров»

«…Махни рукой на жизнь, потому что она не стоит того, чтоб с нею связываться; прикосновение к ней может только замарать честного человека; обтарись к идеалам и живи в будущем». «Я не могу действовать теперь, — думает про себя каждый из этих новых людей, — не стану и пробовать. Я презираю всё, и не стану скрывать этого презренья. В борьбу со злом я пойду тогда, когда почувствую себя сильным. До тех пор буду жить сам по себе».

Каплунов угрюмых губит себялюбивая брезгливость мысли. Ставши на высоту отдаленных идеалов, они забывают, что у масс на первом плане стоит требование насущного хлеба, что массы мало заботятся о том, умрут ли они праведниками или грешниками… Презрение к массам слышится в этом высокомерном отношении к жизни». Они <Базаровы> сознают свое несходство с массой… Пойдет ли за ними общество — до этого им нет дела. Они полны собою, своею внутреннею жизнью… Здесь личность достигает полного самоосвобождения, полной особности и самостоятельности».

Правда, мы не располагаем документальными свидетельствами о знакомстве Салтыкова со статьей Писарева до написания очерка, хотя это и не исключено. Но что статья стала известна ему сразу же по выходе мартовской книжки «Русского слова», где она была напечатана (ценз. разр. — 8 апреля), это несомненно. В письме к Чернышевскому от 14 апреля Салтыков убедительно просил редакцию напечатать его три рассказа (среди них и «Каплуны») в апрельской книжке журнала. «Это для меня необходимо, — заявил Салтыков, — по многим соображениям». Возможно, одно из них заключалось в желании тотчас же откликнуться на статью, в которой с необычной энергией и горячностью защищался столь энергично и горячо опровергаемый им «каплуний» строй мыслей.

Во всяком случае, автор «Каплунов» чутко улавливал начинавшие складываться среди части демократической интеллигенции доктринерские умонастроения, затем усилившиеся в связи с наступлением правительственной и общественной реакции. Ведь до статьи об «Отцах и детях», например в статье «Схоластика XIX века», Писарев сам высмеивал настроения, образно запечатленные потом щедринскими «каплунами будущего». Писаревская апология базаровского типа впервые резко обозначила новое направление «Русского слова». Ближайший сотрудник журнала Н. В. Шелгунов определял его так: областью «Русского слова» было «выяснение личности, ее положения, ее развития, ее общественного сознания и вообще ее внутреннего значения и отношения к обществу и к общему прогрессу».[234] Вспоминая об этом времени, Н. К. Михайловский писал; «Писарев и другие изыскивали программу чистой, святой жизни, уединенной от всякой общественной скверны, а мы, чуть ли не большинство тогдашней молодежи, старались проводить эту программу в жизнь».[235]

Как явствует из цитированного выше письма Салтыкова к Чернышевскому, последний не был против опубликования «Каплунов», ограничившись рекомендацией исправить в корректуре некоторые места очерка («Я, — сообщал Салтыков, — желаемые исправления сделал»). Однако и в этой редакции, по-видимому принципиально не отличавшейся от первой, очерк не был напечатан. Это обстоятельство, казалось бы, легко объясняется цензурным запретом, который, как известно, и последовал вскоре после переписки Салтыкова и Чернышевского. Но еще до того, как об этом запрещении узнала редакция «Современника» (в самом начале 1863 г.), в редакции журнала возникли, по-видимому, сомнения в целесообразности публикации «Каплунов». Упомянув о вспомнившихся Пыпину слухах, что «некоторые даже очень умные люди были поставлены в недоумение» недостаточной ясностью его сатиры, Салтыков писал 6 апреля 1871 года: «Ежели тут дело идет о «Каплунах», то вряд ли идея этого очерка могла представлять неясность. Идею эту я развил впоследствии неоднократно, и заключается она в том, что следует из тесных рамок сектаторства выйти на почву практической деятельности. Может быть, идея эта спорная, но, во всяком случае, в ней нет ничего недостойного. Н<иколай> Г<аврилович>, который тогда же писал ко мне по этому случаю, оспаривал меня и убедил взять очерк назад. Но он ни одним словом не обвинял меня, и я счел, что тут скорее идет речь о несвоевременности, нежели о внутреннем достоинстве идеи». Чернышевский умел, конечно, должным образом оценить демократизм автора «Каплунов», его искреннее стремление повысить практическую действенность освободительной борьбы шестидесятников. Но Чернышевский и его товарищи по редакции полагали, что выпады Салтыкова против «своих» таят в себе опасность раскола в лагере демократов, могут быть превратно истолкованы.

Взяв очерк назад в первоначальной, полной его редакции, Салтыков, однако, не отказался от мысли так или иначе его напечатать. Для январско-февральской книжки «Современника» Салтыков приготовил новую, сокращенную редакцию очерка. Здесь оказались исключенными почти все места, относящиеся к характеристике «угрюмых каплунов», в особенности все то, что приближало этот образ к демократическим кругам, и напротив, получили развитие мотивы, разработанные автором в образе «веселых каплунов». В сокращенной редакции последние предстают как вариант «юных сынов Глупова». При этом оказывается, что если в очерке «Глупов и глуповцы» об этих «доктринерах розги и кулака» сказано лишь как о собирающихся систематизировать и разъяснить «истинные начала глуповской цивилизации», то каплуны аттестуются своего рода доморощенными Гегелями, уже сочинившими назидательную книжку «Философия города Глупова».

Одновременно Салтыков, не сомневаясь, очевидно, во «внутреннем достоинстве идеи» и той части произведения, в которой шла речь о сектаторских настроениях и доктринерстве «угрюмых каплунов», включил ее в несколько измененном виде в состав хроники «Наша общественная жизнь». Но и «отколовшаяся» часть «Каплунов», ставшая окончанием январской хроники за 1863 г., в печати также не появилась. Произошло ли это в результате цензурных вмешательств, или же изъятие было произведено самой редакцией журнала, остается невыясненным. Очень может быть, что судьбу салтыковского очерка решила редакция «Современника». Возобновление издания журнала после шестимесячного перерыва обязывало ее к сугубой осторожности. Не утратили, вероятно, своего значения и соображения «несвоевременности» обнародования материала, который мог послужить поводом для открытой полемики с «Русским словом» (см. т. 6 наст. изд.).

Салтыков очень дорожил идеями, высказанными и развитыми в «Каплунах» — одном из самых сложных произведений писателя.[236] Эти идеи получат дальнейшее развитие в «Тихом пристанище» (см. далее, стр. 579). И позже, в 1863–1864 гг., когда крах первой революционной ситуации в России выявится во всем своем трагическом очертании и тяжелых исторических последствиях, Салтыков — автор «Нашей общественной жизни» — с новой силой и вниманием сосредоточится на проблеме «практических действий», обогатив главную мысль «Каплунов» новыми аргументами и концепциями.

Стр. 245. Кастраты всё бранили… — из «Книги песен» Генриха Гейне («Возвращение на Родину») в переводе Н. А. Добролюбова.

…доктора Панглосса, утверждавшего, что все идет к лучшему в наилучшем из миров. — Панглосс — герой романа Вольтера «Кандид».

Стр. 247…..весь гнет вчерашнего (а отчего же и не сегодняшнего?) пленения вавилонского. — В 136 псалме говорится о тоске и плаче иудеев, находившихся в плену вавилонском — библейское отражение событий из истории Иудеи (VII–VI вв. до н. э.). Под «пленением вавилонским» Салтыков, видимо, подразумевал крепостное право, или, как он его называл, «двухвековое иго», которое фактически не было ликвидировано «Положением 19 февраля».

Стр. 251…на нравственное и политическое самоубийство… — В гранках первоначальной редакции «Каплунов» «самоубийство» определялось лишь одним эпитетом «нравственное». Однако в черновом автографе имеется определение «и политическое». Вводим это дополнение в основной текст, считая, вслед за В. В. Гиппиусом, что оно было снято писателем по цензурным соображениям.

Стр. 254. Ваал — древнее семитское божество (второе — первое тысячелетие до н. э.), в культе которого видное место занимало человеческое жертвоприношение.